Расстановки и смерть как часть жизни

В расстановках нередко находит место фигура смерти, и с ней приходит разное живое: чувства, смыслы, переживания, качества…

Вот в поле входит архетипическая фигура Смерти — а в ней много спокойной и тихой… жизненной силы. Она уравнивает и одновременно оживляет — тех, кто пытался от неё сбежать. Убежать пытаются маленькие, те, кто не выдерживают встречи. Убегают в бесчувственность, в лихорадочное движение, воспринимаемое как "неотложные дела"… Такое неприятие смерти как части судьбы ("Я это не выбирал!") — убегание ребёнка от взросления, и оно перекрывает часть того, что несёт жизнь в контексте завершения. Ведь если что-то не принял, то и отпустить это не могу — как раз потому, что не принял как есть, увяз в борьбе, в попытках изменить и переделать. И тогда незавершённость, новому некуда прийти, для него нет места. А простое смотрение на смерть и знание о том, что каждый шаг жизни — это и дорога к смерти, даёт невероятную наполненность…

Часто расстановка показывает, как попытки отстраниться от собственной смертности ведут к тому, что смерть начинает ходить за человеком и, в том или ином виде (в том числе через смерть дорогих ему людей), показывается ему на глаза — для того, чтобы признал…

Вот мужчина, чья мама умерла в родах, не чувствует, каким даром является та жизнь, которую мама решила ему подарить, может, даже зная, что роды могут ускорить её собственный уход. В нём живёт маленький ребёнок, который чувствует предательство. Ушла — значит, предала. А ещё из любви к маме он может попасть в вину и в переживание: "Лучше бы я не родился, а ты осталась". Так он отвергает подаренную ему жизнь, и уходит за мамой, в смерть. В своём первом обменном процессе в жизни он получил самое ценное — жизнь, но её не взял и за неё не поблагодарил, а потому и деньги, как живая энергия, предназначенная для тех, кто принял жизнь, его "не видят"; и его отношения с женщинами нагружены тревогой, недоверием, неустанным контролем (ведь бросит же, как мама!), а с другой стороны, эти отношения, пронзительны, пронизаны тайной надеждой, что, а вдруг не бросит? — и это огромные ожидания… А ещё боль первой утраты была настолько сильна для маленького сердца, что человек не смог её перенести, и он отрезал чувства. Улыбчив, у него "всё нормально", но внутри — океаны невыплаканного. И ему невероятно важно пройти в эту боль, поблагодарить маму за жизнь и тем самым принять и судьбу мамы, и свою судьбу, и саму жизнь, полученную по такой цене…

Или, например, отказался человек чувствовать страшную боль, добровольно ушёл из жизни — родовая система найдёт способ донести уже до потомков, насколько это непозволительное своеволие. И способ этот — смерть. Смерть как возможность указать живым на то, как мало они ценят жизнь. Смерть как союзник жизни, разворачивающий в её сторону тех живых, кого ещё можно. И дорога к жизни ведёт через чувства…

А вот ребёнок, умерший совсем маленьким от болезни. Он пришёл в этот мир только для того, чтобы своей короткой жизнью изо всех сил кричать: "Да посмотрите же на него!" — на того из предков, кто остался один в бою и стоял до конца… а потом был забыт. И в этом ребёнке столько преданности и любви, что он и сам не может упокоиться: ему нужно смотреть туда, он кричит и ждёт такого же внимания к предку от других. Но его не слышат, и вот уже снова умирают мальчики, продолжая напоминать о забытых мужчинах…

Непризнание собственной смертности не даёт признать и принять и смертность другого, а значит, и его жизненность в полном объёме. А это утрата связи с реальностью, в которой смерть занимает подобающее место как часть жизненного цикла. И тогда человек пытается создать "реальность" для бессмертных, в которой есть место только для самым лучших и идеальных, но не не для смертных и живых. Он делает это, словно иного выбора нет. Но выбор есть, и он проявляется в узоре жизни через следы маленьких каждодневных решений. По большому счету любой выбор — о жизни и смерти…

Несколько лет назад в моей расстановке за моим заместителем тенью двигалась фигура Смерти, и поклониться фигуре Жизни он не смог, и я сделал это сам. Я был тогда в глубинной связи с горем утраты, не прожитым в моем роду. Этому горю, этой безмерной печали не дали тогда места, сначала отрицая сам факт смерти, а затем злясь на ушедшего. Но эта смерть была фактом, и она пришла ко мне как к тому из потомков, кто способен был это горе пережить. И моя жизненная энергия уходила туда, в прошлое, в смерть. Это было правильно для родовой системы, и из верности к ней я, сам того не осознавая, шёл в смерть, и частью себя перестал присутствовать в собственной жизни, и в этом смысле правда не жил. И в этом нет ничьей вины, но это беда: родовые энергии — огромная сила. Но по себе знаю, это можно менять — если любишь жизнь, ту, в которой есть смерть, и очень хочешь жить.