Рассказ психолога Марии Белых "Женькина Вера"

…Иногда мне кажется — я её люблю, иногда — ненавижу. Кажется, за последний год ни дня без неё не прожила. Где бы я ни была, чем бы ни занималась, всё время думаю о ней, спорю, рассказываю что-то, хвастаюсь ей, мщу (или мстю?) …

Стоит ненадолго отвлечься, как совсем скоро появляется мысль — а что бы она сказала?

Она — мой личный психолог. Не смейтесь, я правда хожу к психологу! Это старая тётка, ей за сорок, она, наверное, ровесница моей мамы. Только она другая, она не такая, как все, она ни на кого не похожая. А вот я хочу в старости походить на неё. Если старой мне быть суждено вообще.

Как я дошла до жизни такой, что меня занесло к психотерапевту?

Это была история ещё та, не позавидуешь. Меня Андрей бросил. Выглядит эта написанная фраза смешно, а тогда мне точно было не до смеха. Я тогда вены резала и таблетки пила, я умереть хотела. Чувствовала себя, как выплюнутая, и мне всё равно было, как я выгляжу, как одета, что и кому говорю. Раз уж вытащили меня, заставили жить — так пусть смотрят на меня, и думают — стоило ли?

Об одном жалею: "самоубивалась" я в родительском доме, как будто нет у меня коммунальной берлоги. Там бы точно никто не стал двери ломать, не скоро спохватились бы — где Женька, что-то не видно её давно…

Помню, как вчера это было — всю землю в воронку затягивает, а я лечу, и всё дальше от воронки улетаю, и мне хорошо… Только дочкин крик: "Мама, не умирай!" Вот перед ней, Надькой моей, стыдно, но иногда злюсь и на неё — зачем проснулась? Спала бы и спала себе сладким детским сном. Что её разбудило среди ночи? Предки бы пришли под утро, постарались бы оградить ребёнка от такого зрелища…

А тут получилось — папаня причитает: "Скорую надо, Срочно!" А мать: "Нет, сами справимся, её же в психушку увезут…" И дочка в одной рубашечке стоит на пороге, губёшку закусив, и глаза у неё, как мокрые сливы… Стыдно до ужаса, и злоба душит, теперь на себя — что ж так, не по уму, даже этого не смогла сделать…

Технология возвращения непутёвой жизни в непутёвое тело выпала из памяти, помню только, как проснулась. Мать задремала, сидя на полу, прислонившись к моему дивану, бледно-зелёная, постаревшая. Стоило мне глаза открыть — вздрогнула, встрепенулась: "Ожила? Слава богу!" И, ни слова больше не говоря, не глядя на меня, ушла в спальню и дверь плотно закрыла за собой.

Так, видно, противно ей было даже смотреть на меня. А мне обидно до ужаса — легко было улетать, так славно и сладко кружиться где-то над землёй, и ничего не болит, и нет ничего, что тревожило бы, и так приятно оставлять всех и всё…

Зачем? Почему надо было меня останавливать? А потом холодная такая мысль: ну что ж… значит, придётся доживать, сколько там мне осталось… Дочку вырастить, скоро ведь в школу, да и предкам, вроде, тоже не за что самоубийство дочери на закате дней переживать. Только вот жить мне теперь, как в чёрно-белом телевизоре — ни толком белого там нет, ни чёрного — всё более или менее одинаково серое: без цвета, без вкуса, без запаха.

С едой смешно было — ничего в горло не проталкивается, что бы ни ела, всё как резинку стирательную жуёшь, и глотать противно до отвращения. Так, за дочкой что-то доедала и всё время чай пила, до тошноты, вернее, состояние всё время тошнотное было, и в желудке время от времени будто судороги ворочаются. Полюбила ходить по рельсам и представлять, как поезд налетит сзади. Или стоишь на станции метро, на рельсы смотришь, и прямо видишь, как в кино, падаешь прямо под поезд. Мосты тоже мысли рождают соответствующие. И в моей коммунальной берлоге хорошо сидеть на подоконнике, свесив ноги, покачиваться вперёд-назад, и представлять, как легко и красиво, с шестого этажа "сталинки" — и на асфальт.

Мать вспомнила тогда срочно, из педагогических соображений, чья у нас дочь Надька. Она ни на минуты больше без меня с ребёнком не оставалась, поняла, кто именно мне ни за что не позволит уйти. Только всё равно ночи мои были, дочка спала крепко, и не знала, что матери рядом нет. Надеюсь, что не знала.

Спать я тогда не могла, Надьку уложу — и на улицу, приключений искать, на свою, естественно, эту самую… Только вот приключения куда-то попрятались. Словно я тень бестелесная — ни разу пьяный не пристал, ни одна машина не вылетела из-за угла в темноте, даже бродячие собаки так и не встретились…

Там, на улице, однажды подобрал меня мой братец двоюродный, давно мы с ним не виделись, хотя в детстве дружили.

Кружила я в ту ночь по улочкам на Патриарших. Не то, чтобы приключений искала, просто ходила, смотрела, как засыпают окна в старых домах, как пустеют улицы, и как меняется настроение у людей, ещё не спящих.

Сначала, пока не совсем стемнело, словно муравьиные тропы, тянутся к станциям метро и остановкам транспорта. Муравьиные тропы постепенно распадаются, от них отделяются парочки, ищущие уединения, и просто гуляющие одиночки. Потом, совсем уж в темноте, и их становится мало — редкие прохожие жмутся к стенам домов, боязливо пропускают подвыпившие компашки, вываливающиеся из ресторанчиков.

Страшновато всем, но компании всё же ведут себя наглее, "потому что мы — банда", а одиночки стараются сливаться с местностью. А мне и сливаться не надо, я просто человек-невидимка. Я есть, и одновременно меня нет, и никому до меня нет дела. Я даже к стенкам не прижимаюсь, просто иду мимо боязливых одиночек, целующихся парочек, сквозь компании подвыпившие, не замеченная никем.

И вдруг кто-то хватает меня за плечо.

— Женька? Ты что здесь делаешь? Ты что, правда меня не узнала? Нормально — нос к носу с родным двоюродным братом сталкивается — и как сквозь стену проходит!

Сашка! Кузен ненаглядный! Действительно, давно не виделись! Вернее, виделись "в той жизни", когда всё было ещё хорошо, когда жила ещё, а не тянула бледную роль в затянутом чёрно-белом фильме…

В той жизни я бы обрадовалась, в этой — старательно изобразила радость. Сашка, продолжая крепко держать меня, быстренько с компанией распрощался, и вернулись мы с ним в тот кабачок, который они только что покинули.

Я храбро вела свою роль. У меня всё хорошо, отлично даже, работу вот ищу, к родителям временно вернулась — Надьке там лучше, а я с ребёнком ближе быть хочу, заниматься её воспитанием. Сашка слушает, внимательно так, вроде как доктор, который диагноз уже поставил, но не знает пока, как пациенту об этом сказать.

"Тебе очень плохо?" — участливо так спрашивает.

Нет! Мне не плохо, мне никак! Незачем и не с кем! А как ещё может чувствовать себя человек, когда бросил любимый, когда уволили с работы, когда нет денег, когда… Перечислять ещё? Или отстанешь?

Помочь нельзя, понимаешь, брат? Извини, не хотела тебя обидеть, я знаю, ты-то от чистого сердца помощь предлагаешь, но я не знаю, как мне помочь можно! Знала бы, так сказала. Или сама бы себе помогла.

В общем, отвёз он меня тогда к себе домой, сам родителям позвонил, чтобы меня не теряли и Надьку утром в садик отвели. Уложил спать, а утром под белы рученьки повёл прямиком в психологический центр. Оплатил всё, что требовалось, довёл до дверей кабинета, передал, так сказать, в руки профессионала.

Я вовсе не собиралась никому ничего рассказывать. Мило улыбалась, я умею, если надо, маску надеть и близко к себе не подпустить. Впечатление создать, что я такая искренняя и правдивая, и попробуйте из-под этой маски достать меня настоящую!

А тётенька-психолог вопросы задаёт, прямо скажем, небогатые: что случилось, да как это поняли. А я даже не знаю, о чём из всего со мной приключившегося я рассказывать должна? О том, что меня, до этого мужем брошенную, любимый человек тоже бросил? Или о том, что убить себя не удалось, кишка тонка оказалась?

Односложно так, конспективно отвечаю, будто сюжет пьесы пересказываю, и сама не понимаю, почему же всё так просто и всё так больно? Такой банальный сюжет, что просится один вывод — с жиру бесится молодая здоровая девка, у серьёзных людей время отнимает!

И почему-то вдруг я разозлилась на себя и на эту тётку очкастую, так разозлилась, что разревелась от ярости, вдруг накатившей. И орала что-то в слезах, и руками махала, как будто нарыв во мне какой-то прорвался — а ведь за всё это паршивое время ни слезинки не пролила, месяцев пять, наверное, пока меня жизнь долбила! А тут — расплескалось сине море в рукомойнике! Всё, что во мне накопилось, на эту тётку и вылилось, кто не спрятался, я не виновата!

После сижу я, обессилевшая, икаю, сморкаюсь в салфеточки бумажные, воду пью, а тётка мне говорит, спокойно так, будто и не было этой постыдной бури в рукомойнике:

— Вот и хорошо, Женя, что ты плачешь сейчас, значит, живая, значит, дело на поправку пошло! И ты это чувствуешь, просто привыкла уже к боли своей хронической, даже вроде как нормальной эта боль для тебя стала! Но это не так, боль проходит, и ты это чувствуешь!

Хроническая, привычная боль всегда проходит через обострение. Потерпи немного, скоро всё изменится.

Как? Ну, у тебя два варианта. Первый — плохонький, но вполне излечимый. Через месяц-другой, если не сможешь с собою справиться, заболеешь. Сердечко даст о себе знать, или какая-нибудь язва приключится. Тогда придёшь к нам, положим тебя в клинику неврозов, подберём врача-психотерапевта, справимся, в общем. Нет, с ума не сойдёшь, не надейся, слишком лёгкий выход, безответственный.

А второй вариант, и это, скорее всего, так и будет: найдёшь ты мужчину.

На время, не навсегда. Сама себе докажешь, что очень даже не плоха и жизнь твоя, и ты в ней. Он для тебя лекарством будет. Знаешь, как собака на газоне траву ищет, чтобы почиститься и к жизни нормальной вернуться. Так и ты, почистишься и вернёшься! И помни: ты, пройдя через всё это, такая сильная станешь, что сама сможешь помогать людям. Через страдания и боль душа твоя растёт!

— А что же мне сейчас-то делать, мне же больно!

— Болеть, Женя, болеть. Плакать, писать стихи и письма любимому, но не отправлять их, рвать в клочки — и выбрасывать, по ветру развеивать! И наблюдать за собой, как будто ты специально в боль себя поместила, чтобы понять что-то, очень для тебя важное. Не сможешь сама разобраться, что важно: приходи, будем вместе твою боль исследовать, пока вся не уйдёт. Кстати, что ты делать будешь, когда уйдёт боль?

— Ну, наверное, работу найду, может быть, дочку возьму и поеду с ней куда-нибудь в тёплые края, хоть на недельку, снова буду весёлой, с новыми интересными людьми познакомлюсь…

— Вот об этом и думай, мечтай пока, как в детстве мечтала стать взрослой. Кстати, сбылись детские мечты?

— Некоторые — да…

— Ну, вот и сейчас некоторые сбудутся! Чем больше их, "мечтаний", сейчас возникнет, тем больше вероятность, что некоторые — сбудутся!

С тем я и ушла из кабинета.

Шла и злобно так про себя посмеивалась — нормально, да? — за неслабые деньги мне разрешили болеть и мечтать! Да что эта тётка очкастая понимает в моей жизни, в моей боли, в моих проблемах! У неё-то, наверное, всё хорошо, всё в жизни на своих местах, и работка "не бей лежачего": сопли дурам вытирать и слова красивые говорить!

Только вот почему-то пару недель я с этой тёткой спорила мысленно, всё ей что-то доказывала, как будто она где-то рядом, слышит меня, и наблюдает за моими попытками в этой жизни как-то барахтаться.

А потом самое смешное случилось: ровно через месяц я себя за уши вытянула на выставку. В общем, тусовка такая неформальная, там ребята и картинки выставляют, и просто пообщаться собираются. Мы раньше с Андреем часто там бывали.

Собиралась, как на прогулку по минному полю к месту расстрела. Представляла, как меня, "брошенку", там встретят, что за люди сегодня придут, вдруг жалеть начнут, не дай бог!

Неожиданно захотелось надеть что-то вместо джинсов и свитера, а надеть-то, как всегда, и нечего! Случайно нашла костюм, который ещё до рождения Надьки носила, померила — о, чудо! Как влитой сидит!

Красота — страшная сила! Пришлось почистить пёрышки, глазки на лице обозначить, губы нарисовать. И неожиданно я сама себе вдруг понравилась! Несколько измождённая, но стройная, как кипарис, и глаза вроде больше стали, или глубже, мудрее, что ли?

В общем, "всё случилось точь-в-точь, как она нагадала", не в первом варианте, а во втором, разумеется.

С парнем я там, на выставке, познакомилась, заговорили и удивились сходству житейских обстоятельств: он тоже, оказалось, разведён, перед сыном вину чувствует, полюбил девушку, а она оказалась…

В общем, это даже не интересно, как у кого мечты разрушились. "Просто встретились два одиночества", два осколка разбитой любви, и что-то такое между нами сразу наметилось, тёплое, что ли?

Мой внутренний диалог с психологом сразу же приобрёл новый оттенок: теперь мне хотелось доказать, что она не права, что никакой Мишка не "трава на газоне", что мы с ним друг другу поможем, и построим наше счастье вопреки всем прогнозам. Я даже сама в тот кабинет ещё раз наведалась: показать, что я счастлива!

Но она, психологиня, к моей жизненной победе отнеслась ровно, примерно так же, как я к дочкиным любовям в песочнице. Спрашивала о планах на жизнь, что меня увлекает, чем заняться хочется — будто не понятно: я нашла мужчину, и теперь мы своё счастье построим!

Опять я на неё обиделась, и опять до слёз, и слово дала себе — выбросить её из головы, никаких больше мысленных бесед с ней, хватит, все они — сухие и формальные люди, только прикидываются сочувствующими, а понять человека даже не пытаются!

А ещё через месяц, сижу я в своей коммуналке любимой. Мишка посреди комнаты моей в моём любимом кресле храпит — телевизор смотрит.

Вообще-то мы заявление в загс собрались подавать, он вроде как муж уже… А мне вдруг так скучно стало, до зевоты: это что, вот так на всю жизнь — телевизор, кресло, храп, носки?

Мишка почувствовал мой взгляд, встряхнулся, лапы ко мне протянул с любовью, видимо.

А я ему тихо так говорю: "Знаешь что, Миша? Давай-ка ты собирайся, и иди! Иди, Миша, и не поминай лихом!"

Самое удивительное, что он собрал молча вещи и ушёл. И стало мне так легко и свободно, так ясно и светло, что я вдруг ощутила: в мою жизнь вернулись краски, запахи, звуки и ощущения. Моя жизнь — больше не чёрно-белое кино!

Забавно: мужика выставила, и сижу, смеюсь!

Это было только начало. После Мишки мы ещё несколько раз встречались с Верой, её так зовут, моего психолога. Девять встреч, девять уроков. Это у нас с ней контракт такой заключён, иначе нельзя, может возникнуть зависимость.

Я научусь однажды обходиться без неё, но пока я с ней в диалоге. То злюсь, то доказываю что-то, то вредничаю, как маленькая, то стремлюсь доказать, что права я, а не она.

Мне кажется, я взрослею, и мне становится тесно с ней, примерно так же, как было тесно в мои 14 лет с моими родителями. Но подростковый бунт, "бессмысленный и беспощадный", я повторять не буду, наверное, я и впрямь становлюсь взрослой.