Призвание

Художником он стал просто потому, что после школы надо было куда-то поступать. Он знал, что работа должна приносить удовольствие, а ему нравилось рисовать — так и был сделан выбор: он поступил в художественное училище.

К этому времени он уже знал, что изображение предметов называется натюрморт, природы — пейзаж, людей — портрет, и ещё много чего знал из области избранной профессии. Теперь ему предстояло узнать ещё больше. "Для того, чтобы импровизировать, сначала надо научиться играть по нотам, — объявил на вводной лекции импозантный преподаватель, известный художник. — Так что приготовьтесь, будем начинать с азов".

Он начал учиться "играть по нотам". Куб, шар, ваза… Свет, тень, полутень… Постановка руки, перспектива, композиция… Он узнал очень много нового — как натянуть холст и самому сварить грунт, как искусственно состарить полотно и как добиваться тончайших цветовых переходов… Преподаватели его хвалили, а однажды он даже услышал от своего наставника: "Ты художник от Бога!". "А разве другие — не от бога?" — подумал он, хотя, чего скрывать, было приятно.

Но вот весёлые студенческие годы остались позади, и теперь у него в кармане был диплом о художественном образовании, он много знал и ещё больше умел, он набрался знаний и опыта, и пора было начинать отдавать. Но… Что-то у него пошло не так.

Нет, не то чтобы ему не творилось. И не то чтобы профессия разонравилась. Возможно, он просто повзрослел и увидел то, чего раньше не замечал. А открылось ему вот что: кругом кипела жизнь, в которой искусство давно стало товаром, и преуспевал вовсе не обязательно тот, кому было, что сказать миру — скорее тот, кто умел грамотно подавать и продавать своё творчество, оказаться в нужное время в нужном месте, с нужными людьми. Он, к сожалению, так этому и не научился. Он видел, как его товарищи мечутся, ищут себя и своё место под солнцем, а некоторые в этих метаниях "ломаются", топят невостребованность и неудовлетворённость в алкоголе, теряют ориентиры, деградируют… Он знал: часто творцы опережали свою эпоху, и их картины получали признание и хорошую цену только после смерти, но это знание мало утешало.

Он устроился на работу, где хорошо платили, целыми днями разрабатывал дизайн всевозможных буклетов, визиток, проспектов, и даже получал от этого определённое удовлетворение, а вот рисовал всё меньше и неохотнее. Вдохновение приходило всё реже и реже. Работа, дом, телевизор, рутина… Его всё чаще посещала мысль: "Разве в этом моё призвание? Мечтал ли я о том, чтобы прожить свою жизнь вот так, "пунктиром", словно это карандашный набросок? Когда же я начну писать свою собственную картину жизни? А если даже и начну — смогу ли? А как же "художник от бога"?" Он понимал, что теряет квалификацию, что превращается в зомби, который изо дня в день выполняет набор определённых действий, и это его напрягало.

Чтобы не сойти с ума от этих мыслей, он стал по выходным отправляться с мольбертом в переулок Мастеров, где располагались ряды всяких творцов-умельцев. Вязаные шали и поделки из бересты, украшения из бисера и лоскутные покрывала, глиняные игрушки и плетёные корзинки — чего тут только не было! И собратья-художники тоже стояли со своими нетленными полотнами, в больших количествах. И тут была конкуренция…

Но он плевал на конкуренцию, ему хотелось просто творить… Он рисовал портреты на заказ. Бумага, карандаш, десять минут — и портрет готов. Ничего сложного для профессионала — тут всего и требуется уметь подмечать детали, соблюдать пропорции да слегка польстить заказчику, так, самую малость приукрасить натуру. Он это делал умело, его портреты людям нравились. И похоже, и красиво — лучше, чем в жизни. Благодарили его часто и от души.

Теперь жить стало как-то веселее, но он отчётливо понимал, что это "живописание" призванием назвать было бы как-то… чересчур сильно. Впрочем, всё-таки лучше, чем ничего.

Однажды он сделал очередной портрет, позировала ему немолодая длинноносая тётка, и пришлось сильно постараться, чтобы "сделать красиво". Нос, конечно, никуда не денешь, но было в её лице что-то располагающее (чистота, что ли?), вот на это он и сделал акцент. Получилось неплохо.

— Готово, — сказал он, протягивая портрет тётке. Та долго его изучала, а потом подняла на него глаза, и он даже заморгал — до того пристально она на него смотрела.

— Что-то не так? — даже переспросил он, теряясь от её взгляда.

— У вас призвание, — сказала женщина. — Вы умеете видеть вглубь…

— Ага, глаз-рентген, — пошутил он.

— Не то, — мотнула головой она. — Вы рисуете как будто душу… Вот я смотрю и понимаю: на самом деле я такая, как вы нарисовали. А всё, что снаружи — это наносное. Вы словно верхний слой краски сняли, а под ним — шедевр. И этот шедевр — я. Теперь я точно знаю! Спасибо.

— Да пожалуйста, — смущённо пробормотал он, принимая купюру — свою привычную таксу за блиц-портрет.

Тётка была, что и говорить, странная. Надо же, "душу рисуете"! Хотя кто его знает, что он там рисовал? Может, и душу… Ведь у каждого есть какой-то внешний слой, та незримая шелуха, которая налипает в процессе жизни. А природой-то каждый был задуман как шедевр, уж в этом он, как художник, был просто уверен!

Теперь его рисование наполнилось каким-то новым смыслом. Нет, ничего нового в технологию он не привнёс — те же бумага и карандаш, те же десять минут, просто мысли его всё время возвращались к тому, что надо примериться и "снять верхний слой краски", чтобы из-под него освободился неведомый "шедевр". Кажется, получалось. Ему очень нравилось наблюдать за первой реакцией "натуры" — очень интересные были лица у людей.

Иногда ему попадались такие "модели", у которых душа была значительно страшнее, чем "внешний слой", тогда он выискивал в ней какие-то светлые пятна и усиливал их. Всегда можно найти светлые пятна, если настроить на это зрение. По крайней мере, ему ещё ни разу не встретился человек, в котором не было бы совсем ничего хорошего.

— Слышь, братан! — однажды обратился к нему крепыш в чёрной куртке. — Ты это… помнишь, нет ли… тёщу мою рисовал на прошлых выходных.

Тёщу он помнил, на старую жабу похожа, её дочку — постареет, крысой будет, и крепыш с ними был, точно. Ему тогда пришлось напрячь всё своё воображение, чтобы превратить жабу в нечто приемлемое, увидеть в ней хоть что-то хорошее.

— Ну? — осторожно спросил он, не понимая, куда клонит крепыш.

— Так это… Изменилась она. В лучшую сторону. Как на портрет посмотрит — человеком становится. А так, между нами, сколько её знаю, жаба жабой…

Художник невольно фыркнул: не ошибся, значит, точно увидел…

— Ну дык я тебя спросить хотел: можешь её в масле нарисовать? Чтобы уже наверняка! Закрепить эффект, стало быть… За ценой не постою, не сомневайся!

— А чего ж не закрепить? Можно и в масле, и в маринаде, и в соусе "майонез". Только маслом не рисуют, а пишут.

— Во-во! Распиши её в лучшем виде, всё оплачу по высшему разряду!

Художнику стало весело. Прямо "Портрет Дориана Грея", только со знаком плюс! И раз уж предлагают — отчего не попробовать?

Попробовал, написал. Тёща осталась довольна, крепыш тоже, а жена его, жабина дочка, потребовала, чтобы её тоже запечатлели в веках. От зависти, наверное. Художник и тут расстарался, вдохновение на него нашло — усилил сексуальную составляющую, мягкости добавил, доброту душевную высветил… Не женщина получилась — царица!

Видать, крепыш был человеком широкой души, и впечатлениями в своём кругу поделился. Заказы посыпались один за другим. Молва пошла о художнике, что его портреты благотворно влияют на жизнь: в семьях мир воцаряется, дурнушки хорошеют, матери-одиночки вмиг замуж выходят, у мужиков потенция увеличивается.

Теперь не было времени ходить по выходным в переулок Мастеров, да и контору свою оставил без всякого сожаления. Работал на дому у заказчиков, люди все были богатые, платили щедро, передавали из рук в руки. Хватало и на краски, и на холсты, и на чёрную икру, даже по будням. Квартиру продал, купил побольше, да с комнатой под мастерскую, ремонт хороший сделал. Казалось бы, чего ещё желать? А его снова стали посещать мысли: неужели в этом его призвание — малевать всяких "жаб" и "крыс", изо всех сил пытаясь найти в них хоть что-то светлое? Нет, дело, конечно, хорошее, и для мира полезное, но всё-таки, всё-таки… Не было у него на душе покоя, вроде звала она его куда-то, просила о чём-то, но вот о чём? Не мог расслышать.

Однажды его неудержимо потянуло напиться. Вот так вот взять — и в драбадан, чтобы отрубиться и ничего потом не помнить. Мысль его напугала: он хорошо знал, как быстро люди творческие добираются по этому лихому маршруту до самого дна, и вовсе не хотел повторить их путь. Надо было что-то делать, и он сделал первое, что пришло в голову: отменил все свои сеансы, схватил мольберт и складной стул и отправился туда, в переулок Мастеров. Сразу стал лихорадочно работать — делать наброски улочки, людей, парка, что через дорогу. Вроде полегчало, отпустило…

— Простите, вы портреты рисуете? Так, чтобы сразу, тут же получить, — спросили его. Он поднял глаза — рядом женщина, молодая, а глаза вымученные, словно выплаканные. Наверное, умер у неё кто-то, или ещё какое горе…

— Рисую. Десять минут — и готово. Вы свой портрет хотите заказать?

— Нет. Дочкин.

Тут он увидел дочку — поперхнулся, закашлялся. Ребёнок лет шести от роду был похож на инопланетянчика: несмотря на погожий тёплый денёк, упакован в серый комбинезон, и не поймёшь даже, мальчик или девочка, на голове — плотная шапочка-колпачок, на лице — прозрачная маска, и глаза… Глаза старичка, который испытал много-много боли и готовится умереть. Смерть в них была, в этих глазах, вот что он там явственно узрел.

Он не стал ничего больше спрашивать. Таких детей он видел по телевизору и знал, что у ребёнка, скорее всего, рак, радиология, иммунитет на нуле — затем и маска, и что шансов на выживание — минимум. Неизвестно, почему и откуда он это знал, но вот как-то был уверен. Намётанный глаз художника, подмечающий все детали… Он бросил взгляд на мать — да, так и есть, она знала. Внутренне уже готовилась. Наверное, и портрет захотела, потому что последний. Чтоб хоть память была…

— Садись, принцесса, сейчас я тебя буду рисовать, — сказал он девочке-инопланетянке. — Только смотри, не вертись и не соскакивай, а то не получится.

Девочка вряд ли была способна вертеться или вскакивать, она и двигалась-то осторожно, словно боялась, что её тельце рассыплется от неосторожного движения, разлетится на мелкие осколки. Села, сложила руки на коленях, уставилась на него своими глазами мудрой черепахи Тортиллы, и терпеливо замерла. Наверное, всё детство по больницам, а там терпение вырабатывается быстро, без него не выживешь.

Он напрягся, пытаясь разглядеть её душу, но что-то мешало — не то бесформенный комбинезон, не то слёзы на глазах, не то знание, что старые методы тут не подойдут, нужно какое-то принципиально новое, нетривиальное решение. И оно нашлось! Вдруг подумалось: "А какой она могла бы быть, если бы не болезнь? Не комбинезон дурацкий, а платьице, не колпак на лысой головёнке, а бантики?" Воображение заработало, рука сама по себе стала что-то набрасывать на листе бумаги, процесс пошёл.

На этот раз он трудился не так, как обычно. Мозги в процессе точно не участвовали, они отключились, а включилось что-то другое. Наверное, душа. Он рисовал душой, так, как будто этот портрет мог стать последним не для девочки, а для него лично. Как будто это он должен был умереть от неизлечимой болезни, и времени оставалось совсем чуть-чуть, может быть, все те же десять минут.

— Готово, — сорвал он лист бумаги с мольберта. — Смотри, какая ты красивая!

Дочка и мама смотрели на портрет. Но это был не совсем портрет и не совсем "с натуры". На нём кудрявая белокурая девчонка в летнем сарафанчике бежала с мячом по летнему лугу. Под ногами трава и цветы, над головой — солнце и бабочки, улыбка от уха до уха, и энергии — хоть отбавляй. И хотя портрет был нарисован простым карандашом, почему-то казалось, что он выполнен в цвете, что трава — зелёная, небо — голубое, мяч — оранжевый, а сарафанчик — красный в белый горох.

— Я разве такая? — глухо донеслось из-под маски.

— Такая-такая, — уверил её художник. — То есть сейчас, может, и не такая, но скоро будешь. Это портрет из следующего лета. Один в один, точнее фотографии.

Мама её закусила губу, смотрела куда-то мимо портрета. Видать, держалась из последних сил.

— Спасибо. Спасибо вам, — сказала она, и голос её звучал так же глухо, как будто на ней тоже была невидимая маска. — Сколько я вам должна?

— Подарок, — отмахнулся художник. — Как тебя зовут, принцесса?

— Аня…

Он поставил на портрете свою подпись и название: "Аня". И ещё дату — число сегодняшнее, а год следующий.

— Держите! Следующим летом я вас жду. Приходите обязательно!

Мама убрала портрет в сумочку, поспешно схватила ребёнка и пошла прочь. Её можно было понять — наверное, ей было больно, ведь она знала, что следующего лета не будет. Зато он ничего такого не знал, не хотел знать! И он тут же стал набрасывать картинку — лето, переулок Мастеров, вот сидит он сам, а вот по аллее подходят двое — счастливая смеющаяся женщина и кудрявая девочка с мячиком в руках. Он вдохновенно творил новую реальность, ему нравилось то, что получается. Очень реалистично выходило! И год, год написать — следующий! Чтобы чудо знало, когда ему исполниться!

— Творите будущее? — с интересом спросил кто-то, незаметно подошедший из-за спины.

Он обернулся — там стояла ослепительная красавица, вся такая, что и не знаешь, как её назвать. Ангел, может быть? Только вот нос, пожалуй, длинноват…

— Узнали? — улыбнулась женщина-ангел. — Когда-то вы сотворили моё будущее. Теперь — будущее вот этой девочки. Вы настоящий Творец! Спасибо…

— Да какой я творец? — вырвалось у него. — Так, художник-любитель, несостоявшийся гений… Говорили, что у меня талант от бога, а я… Малюю потихоньку, по мелочам, всё пытаюсь понять, в чём моё призвание.

— А вы ещё не поняли? — вздёрнула брови женщина-ангел. — Вы можете менять реальность. Или для вас это не призвание?

— Я? Менять реальность? Да разве это возможно?

— Отчего же нет? Для этого нужно не так уж много! Любовь к людям. Талант. Сила веры. Собственно, всё. И это у вас есть. Посмотрите на меня — ведь с вас всё началось! Кто я была? И кто я теперь?

Она ободряюще положила ему руку на плечо — словно крылом обмахнула, улыбнулась и пошла.

— А кто вы теперь? — запоздало крикнул он ей вслед.

— Ангел! — обернулась на ходу она. — Благодарю тебя, Творец!

…Его и сейчас можно увидеть в переулке Мастеров. Старенький мольберт, складной стульчик, чемоданчик с художественными принадлежностями, большой зонт… К нему всегда очередь, легенды о нём передаются из уст в уста. Говорят, что он видит в человеке то, что спрятано глубоко внутри, и может нарисовать будущее. И не просто нарисовать — изменить его в лучшую сторону. Рассказывают также, что он спас немало больных детей, переместив их на рисунках в другую реальность. У него есть ученики, и некоторые переняли его волшебный дар и тоже могут менять мир. Особенно выделяется среди них белокурая кудрявая девочка лет четырнадцати, она умеет через картины снимать самую сильную боль, потому что чувствует чужую боль, как свою.

А он учит и рисует, рисует… Никто не знает его имени, все называют его просто — Творец. Что ж, такое вот у человека призвание…