Дети не бывают виноваты

"Познание мира должно быть сочувственным" — Автор.

В тёплом и уютном приморском городе N рядом с домом престарелых находится заброшенный парк с чугунными скамейками, отлитыми ещё в довоенное время. На двух или трёх из них, сохранивших свои деревянные рейки с облупившейся краской, можно сидеть и сейчас.

На крайнюю от дома скамейку уже четвёртый раз за последнюю неделю приходит Галина Ивановна, бывший педагог, а в последние годы перед пенсией, завуч одной из центральных городских школ. Она приходит сюда вовсе не от того, что в доме престарелых её что-то не устраивает — там, в общем-то, не плохо: и кормят вкусно, и врачи постоянно о здоровье спрашивают. Просто в этом доме Галина Ивановна первую неделю и пока ещё не свыклась с мыслью, что это действительно её место.

Сидя вне своей новой территории обитания и глядя на лёгкие, сухие листья под ногами, она размышляет о превратностях своей судьбы.

Рядом со сквером, останавливается дорогая синяя иномарка, из задних дверей которой выходит женщина, примерно ровесница, одетая по-дачному (это как-то сразу угадывается). А со стороны водителя — молодой человек с папкой в руке. Он кладёт эту папку на капот, раскрывает её и перебирает какие-то бумаги. Судя по всему, ему нужно сходить куда-то по делам, а женщина не хочет ждать его в машине.

Так уж выходит, что самая ближняя от них "дееспособная" скамейка как раз та, на которой сидит Галина Ивановна, и женщина направляется прямо к ней. Не дойдя нескольких шагов, она, спохватившись, ощупывает карман своей вязаной серой кофты и быстро оглядывается.

— Гена! — не громко окликает она. — Я в машине телефон забыла.

Молодой человек убирает бумаги в папку, видимо, уже разобравшись с ними, заглядывает в салон и находит там сотовый телефон.

— Извини, Гена, — говорит женщина, когда он приносит ей его, — гоняю тебя зря. Думала, позвоню Наташе, пока ты в банк бегаешь. Пусть она на стол накроет, ты хоть немного подкрепишься, прежде чем по делам ехать.

— Да ладно мама, чего вы извиняетесь, — отмахивается Гена, он смотрит на свободный край скамейки. — Подождите, я плед принесу. Скамейка, наверное, холодная.

Быстро сбегав к машине, он возвращается со сложенным пледом и, совсем приблизившись к скамейке, обращается к Галине Ивановне:

— Здравствуйте! Ничего, что мы вас потревожим?

— Ничего, ничего.

Женщина, наконец, устраивается на своём месте, тоже извиняется за беспокойство, делает свой короткий звонок и, зачем-то показывая телефон Галине Ивановне, поясняет:

— Внучка. На даче сегодня ночевала. Ездим вот… Там ещё разной уборки навалом…

Галина Ивановна лишь грустно кивает головой. Да знает она, что это такое. Была дача и у неё…

— А Гена — это ваш сын? Или зять? — спрашивает она.

— Сын.

— Он, вам не родной?

— Почему это? — даже чуть обижается женщина.

— Он вас на "вы" зовёт…

— Хм-м… У нас принято так. Я своих родителей так называла и меня все мои дети так называют. У меня их трое. Так и отца своего называли…

— Извините, — говорит Галина Ивановна, — просто не привычно сейчас…

— Да, ничего, — отвечает женщина, — это же от воспитания зависит…

И тут, уже одного слова "воспитание" бывший завуч чувствует, невольно поднимающееся раздражение. У нас ведь сейчас плюнуть некуда, заговоришь о воспитании, так все подряд ушинские, да макаренки. А вот повоспитывали бы они современных учеников… Теперь эта случайная соседка по скамейке уже не кажется Галине Ивановне такой привлекательной, какой показалась вначале. Она, вроде, и говорит с каким-то вызовом, с неким самодовольством что ли… Ну, удалась у неё жизнь, повезло ей, так что ж теперь?

— А вы, простите, кто по образованию? — спрашивает Галина Ивановна.

— Да бухгалтер, простой бухгалтер, — неловко улыбнувшись, говорит соседка.

— Ну вот, видите, бухгалтер…

— Вы это к чему?

— Просто я хотела сказать: да при чём здесь воспитание? Оглянитесь кругом. Родители для детей — пустое место. У кого сейчас нет проблемы с детьми? Ну, бывает, конечно, кому-то и везёт…

— Как это везёт? Простите, а у вас дети есть?

— Есть.

— Сколько?

— Да тоже трое, — вдруг упавшим голосом признаётся Галина Ивановна.

— Во, какое совпадение! — обрадовано восклицает женщина.

Это обстоятельство, видимо, кажется ей чем-то располагающим, и она предлагает познакомиться. Нечаянную собеседницу зовут Любовь Иннокентьевна. Раздражение Галины Ивановны от этого знакомства только увеличивается, и Любовь Иннокентьевна, тут же замечает его.

— Ладно, — примирительно предлагает она, — закроем эту тему… Вон, поглядите, какая нынче осень чудесная. А на даче что творится! Урожай в этом году такой богатый, что мы на одной нашей даче сделаем запасы на все три семьи.

Ну, вот… Закрыла, называется, тему… А сама снова, так или иначе, о детях. Хотя, о чём ещё ей говорить, если это и есть её жизнь, как-то совершенно принципиально не совпадающая с жизнью Галины Ивановны? И подумав так, бывший завуч не выдерживает сама. Тем более, это-то у неё сейчас и болит.

— Вот вы говорите: воспитание… А вы думаете я своих детей плохо воспитывала? Да так же, как и все, любила, заботилась… Не в воспитании тут дело. Дети сейчас совсем другие. Не одна я так думаю. Я сейчас, как говорится, волей судеб в новом коллективе оказалась, так там иного мнения и нет.

Любовь Иннокентьевна вздыхает. Ей совсем не хочется портить себе предстоящий день, но разговор-то уже идёт…

— А вы знаете, в чём я совершенно убеждена? В том, что дети никогда не бывают виноваты. Спросите: почему? Потому что все они из семьи. А семейное воспитание — дело очень тонкое, хотя все считают себя в этом знатоками.

Галина Ивановна едва не всплёскивает руками: да почему же она её-то слова говорит?

— Ну-ну, — почти уже совсем ядовито произносит она, — и что это, интересно, за тонкости воспитания, не известные никому?

Любовь Иннокентьевна на минуту задумывается.

— Вообще-то, этих тонкостей много, — говорит она. — Ну, вот хотя бы эта… Скажите: вот когда ваш маленький ребёнок ударялся в детстве обо что-то, ну, например, о стул или угол стола, то как вы его успокаивали?

Галина Ивановна смотрит с недоумением. А при чём здесь это? Сейчас, вот так, вдруг, она даже и вспомнить тех слов не может.

— Я напомню, — не дождавшись её, продолжает Любовь Иннокентьевна. — Вы говорили: "Ах, этот нехороший стул! Он сделал тебе больно! А вот мы тоже его ударим. Вот так тебе не хороший стул, вот так! Не обижай нашего Ванечку или Санечку, не делай ему больно!" Или другой вариант: "У кошки — боли, у собачки — боли, а у нашего хорошенького Ванечки или Санечки — заживи…" И ваш ребёнок был доволен этим обсстоятельством, успокаивался и улыбался. Ведь, обычно, это было так?

— Так, — ошарашенно соглашается Галина Ивановна, пожалуй, впервые за свою жизнь, задумываясь над тем, почему это было именно так… Все так делали и делают… Это вроде бы и не воспитание даже, а так, привычная присказка, надёжный приём. — А что же говорили в таких случаях вы? — спрашивает она Любовь Иннокентьевну.

— А я говорила, так, как слышала это от мамы и от бабушки. Я говорила: "Ой, Геночка, как тебе больно! Ты ударился. А ведь ты сделал больно и стульчику. Только стульчик не умеет плакать. Давай пожалеем его, скажем: прости нас стульчик, мы не станет тебя больше бить, не станем делать больно…"

И тут Галина Ивановна почти физически чувствует какое-то внутреннее осыпание всего своего многолетнего педагогического и воспитательного гонора… Она и сама не дура, и сразу видит всю разницу между тем и другим.

— Ну, вы и скажите, — всё же ещё на каких-то остатках своего несогласия говорит она уже просто по инерции, — как можно сравнить боль своего ребёнка и… какого-то стула. Тут ещё додуматься надо, что стулу может быть больно…

— Хм-м… А додуматься надо. Я постоянно призываю к этому всех своих молодых знакомых. Ведь потом перед ребёнком окажется не "какой-то" стул, а "какая-то" кошка, которая случайно царапнула его, ну, значит, будет правильно её побить. Тем более, что сама мама узаконила положение, когда кошке больно, а тебе нет… Потом "какая-то" собака, потом "какой-то" человек, "какая-то" бабушка или просто старуха, потом "какие-то" отец или мать…

— Мама, я уже всё! — радостно показывая папку, докладывает сын Любовь Иннокентьевны, прихода которого женщины не заметили, — пойдёмте…

Он протягивает матери руку, а когда она легко и, в общем-то, не нуждаясь в помощи, поднимается, забирает плед со скамейки.

— До свидания! — говорит он Галине Ивановне, дружелюбно взглянув на неё.

— До свидания! — говорит ей и Любовь Иннокентьевна.

Галина Ивановна остаётся, как замороженная. Ей кажется, что её новая знакомая, которую она, уже наверняка, никогда не увидит, сказала ещё не всё. Да, пожалуй, всего и не надо. Тут и так, всё ясно… "Странно, — думает она, — казалось бы, такая мелочь — утешить, плачущего ребёнка… Да его в этот момент хочется просто утешить и даже не важно как… Но ведь выходит, что мои-то дети утешались агрессией, которую они проявляли, местью, причинением боли, а дети этой женщины вниманием, сочувствием, состраданием. Вот тебе и мелочь…"

А сколько приходилось ей заниматься воспитанием в школе, где были специальные программы патриотического воспитания, привития доброты, внимания, уважения, любви к Родине большой, и к малой… Ну, да — попробуй привей потом всё это, если в семье в голову уже вбито другое… Это как с некоторыми горе родителями, которые считают, что на матах ребёнок быстрее учится говорить. Ну, мол, пусть он сначала заговорит, как следует, а уж от матов-то мы его потом быстренько отучим. Да уж вытащи потом из него то, что упаковано на самое дно…" Так же и здесь…

Галина Ивановна смотрит, как садится в машину Любовь Иннокентьевна, как закрывает за ней дверь её сын. Сейчас на даче они будут пить чай… Машина легко и бесшумно стартует, блеснув хромированными дисками, и Галина Ивановна вспоминает, что ей тоже пора возвращаться. В её новом доме в одиннадцать часов дают по кружке овсяного отвара, очень полезного для пищеварения.

Бывший завуч поднимается, проходит несколько шагов и вдруг, вытянув руку, утыкается ладонью в шершавый ствол старого тополя. Ей вспоминается свой сын, который привёз её сюда так же на своей машине, и за всю эту первую, трудную неделю лишь однажды позвонил по сотовому, сказав несколько, по сути-то, пустых слов. Вспоминается дочь, которая пряча глаза, складывала в чемодан её кофты и чулки. А вторая дочь не приехала вовсе…

"Простите меня, мои дорогое, — заплакав, шепчет Галина Ивановна, — простите, меня, дуру, за то, что я вырастила вас такими несчастными…"

И в этот момент перед мысленным взором Галины Ивановны и Пашенька, который привёз её сюда, и Катюша, которая помогала собирать вещи, и Настенька, которая не решилась приехать, и внучки, которые у неё уже есть…

Комментарий от автора

Этот рассказ довольно активно обсуждается на моей странице, но люди редко перечитывают все комментарии, читая лишь последние. Я заметил один и тот же довод, который, который повторяют многие, на который я даю один и тот же ответ, а довод приводится снова и снова. Довод этот таков: "Всё равно в одних и тех же семьях, в одних и тех же условиях вырастают разные дети…" Мой комментарий на этот счёт (чтобы уже не повторяться) таков: "Всё дело в том, что условия-то может быть и одинаковые, да дети разные. К каждому ребёнку подбирается индивидуальный подход. Даже по одному хорошему шаблону нельзя воспитывать всех".

Комментарий второй

Специально для тех, что читает слишком уж бегло, для тех, кто увидев слово "пожалей", считают, что речь тут идёт о привитии жалости, делающей человека, слабым, уязвимым, слишком "пушистым"… Так вот на самом-то деле в рассказе говорится не столько о жалости, сколько о проникновенном отношении к миру, ко всему, что в нём есть. Ведь если человек понимает мир проникновенно, если не отгораживается от него своим эгоизмом (часто воспитываем вот так невольно), то именно это делает его сильной, предприимчивой, успешной личностью…